Фото Марии Наумовны Винник из книги Семена Мазуса "Теплик - родина наших предков". Израиль. Кирьят-Ям 2010.

В наше местечко немцы пришли в конце июля. Эвакуироваться мы не могли: отец был тяжело болен, одного лишь брата (старше меня на три года) вывезли с подростками. Старшая сестра закончила к тому времени днепропетровскую зубоврачебную школу, вышла замуж. Её сразу мобилизовали, и мы о ней ничего не знали.

Наше местечко боёв не знало, но немцы обстреливали нас. Очевидно, из дальнобойных орудий. Отец воевал в 1914 году, был ранен, контужен — он понимал, что наш стоящий на возвышенности дом мог служить хорошей мишенью. Поэтому по его приказу мы собрались уйти из дома и оказались в старой кузнице, находящейся при самом въезде в наше местечко, на Гайсинской дороге, по которой шли немцы.
В кузнице уже пряталась одна старенькая женщина с дочерью. Мы с ними переждали весь артобстрел, а когда всё стихло, пошли к своим родным — к брату моей матери. Их дом стоял в саду, немного в стороне от дороги, и в нём собралось много народу — соседи, несколько семей беженцев с детишками. Мы все сидели в тёмном коридоре, прислушивались, что происходит на улице. Я первой полезла на чердак и в чердачное окошко увидела немецких мотоциклистов. Потом послышался сильный гул: это двигались танки. Когда я рассказала об этом своим, все пришли в ужас. Через некоторое время я опять полезла на чердак. Я видела, как на дороге появился грузовик с нашими солдатами. Они, наверное, не знали, что в местечке уже фашисты. Немцы сразу открыли по ним огонь, убили шофёра и сидевшего в кабине офицера, а потом всех до единого красноармейцев. Они так и остались лежать на дороге.
Таким был первый день прихода немцев.
Когда я утром после бессонной ночи опять полезла на чердак, машины и трупов уже не было: очевидно, местные жители куда-то их оттащили.
В доме дяди мы просидели тихо два дня, а на третий день кончилась вода. Взрослые боялись высовываться из дому, пришлось к колодцу идти мне с одним мальчиком-беженцем. Мы дошли до колодца незаметно, огородами, потому что по дороге шла вереница немецкого транспорта. Недалеко от места, возле одного из еврейских домов, мы увидели толпу и подошли к ней. Оказалось, что на доме вывешен приказ: срочно сдать оружие, радиоприёмники, выдать скрывающихся красноармейцев... А еврейскому населению надеть белые повязки с шестиконечной чёрной звездой. После каждого пункта значилось: «За неповиновение — смерть».
Мы принесли известие об этом домой, но оказалось, что в наше отсутствие там уже побывали немцы. Среди них был один — с ножницами. Он выстригал всем женщинам часть макушки, даже тем, у кого были косы. Старикам он отрезал полбороды, дяде моему срезал один ус. Стриг даже подростков. Я уцелела только потому, что отсутствовала.
За трое суток в доме дяди мы съели все запасы и стали потихоньку расползаться по своим домам. Взяв кое-какие продукты, мы решили опять уходить, так как в нашем, стоящем у самой дороги доме, оставаться было опасно. Когда мы уходили, то заметили в самом центре местечка, в сквере у магазина группу местных украинских интеллигентов. Они преподносили немцам на вышитом рушнике хлеб-соль. Среди них находился некто Шкурупа — школьный бухгалтер. Отец мой, хороший столяр, одно время вёл в школе уроки труда и прекрасно знал его. В группке находились учителя литературы и математики, а также несколько врачей.
С этого дня мы ничего хорошего уже не ждали. Немцы создали управу и сделали старостой того самого Шкурупу. К еврейскому населению он обращался через одного почтенного, длиннобородого человека, назначенного как бы старшим среди евреев. При нём состояло ещё несколько человек. Они и доводили до населения требования немцев, а вернее — вымогательства, называвшиеся «контрибуциями». Чуть не каждый день требовали срочно сдать все золотые и серебряные вещи. А у кого они были? Кто их имел, тот был в состоянии эвакуироваться. Осталась голытьба. Но каждую ночь от дома к дому ходили люди, умоляли хоть что-нибудь сдать. Иначе расстрел!
Вскоре до нас дошли сведения о расстреле всех евреев в Гайсине, Умани, Немирове. Но нашего местечка это почему-то пока не коснулось. Лишь каждый день взрослых гоняли на работу. Помню, однажды нашего больного отца забрали прямо из постели. Вернулся он избитый, весь в синяках, босиком. Вся одежда была изорвана в клочья. Чтобы не расстраивать нас, он ничего не стал рассказывать.
С самого прихода немцев мы ни разу не разделись — спали только в одежде, ждали каждую секунду: сейчас придут, сейчас возьмут. Помню страшный грохот среди ночи — это пришли за мамой. Она должна была таскать воду к немецкой полевой кухне, там ночью готовили еду. Мы, конечно, уже не спали, тряслись, гадали, придёт она или нет.
Пришла она под утро, рыдала страшно, слова не могла вымолвить, лишь молила бога, чтобы меня не взяли. А издевательства и страдания продолжались. Наши мучители придумали такую меру для нас: каждое утро всё работоспособное население местечка должно было собираться возле полевой жандармерии, разместившейся в инфекционном отделении нашей больницы. Возле неё была большая площадь. Мы называли её «рунда», от немецкого — круг. Сюда приходили на работу старики и старухи, мальчики и девочки. Но всех нас перед работой гоняли по кругу бегом минут 15—20, а иногда и больше. А вокруг с двух сторон стояли немцы и полицаи и били нас плётками и прутьями. Время было уже зимнее, морозное и, если кто-нибудь поскальзывался и падал, того избивали особенно жестоко. У меня до сих пор есть след на ноге от плётки со свинцовым наконечником. Эта рана не заживала и гноилась у меня все три с половиной года оккупации.
А на работу посылали кого куда, например, мыть полы в конюшне, в которую они превратили школу, или на полевую кухню, или просто с места на место грязь переносить — лишь бы что-то делать. Но мы хоть оставались в живых. К нам даже прибегали спасаться из других местечек, где шли расстрелы. Так прошла эта зима — в страхе, в побоях, в истязаниях. Отец ходил на мужские работы, а мы с матерью — мыть сапоги этим мерзавцам. А о том, чтобы нас кормить, и речи не было. Добирались вечером без сил домой, но и там еды не было. На базар же ходить нам было запрещено. Слава Богу, местные жители по старой памяти приносили кое-что на обмен. Мы последнее с себя отдавали, чтобы получить миску кукурузной муки или несколько картошек. Но до третьего марта мы хоть спали в своих постелях.
Второго марта нам объявили: на следующий день всё население в возрасте от 14 до 45 лет должно явиться к управе. При себе иметь смену белья и запас продуктов на три дня. Когда мы пришли туда, там стояли машины. Нас погрузили в них, сказали, что везут на работу, но не сказали куда. Проститься с родственниками не разрешили. Мои, правда, остались дома: маме уже исполнилось 45 и она на этот раз избежала вывоза.
Повезли нас в сторону Гайсина. Было очень страшно, потому что там уже не осталось евреев, лишь сумевшие спрятаться единицы. Но Гайсин мы миновали, доехали до Нижней Крапивной, до самого Буга — в километрах 50–60 от нашего местечка. Здесь нас выгрузили и погнали под конвоем в Райгород, около которого находились карьеры по добыче щебенки.
Когда нас приконвоировали в местечко, мы увидели, что оно разгромлено. Центр его был ограждён колючей проволокой, по углам стояли сторожевые вышки. У ворот стоял немец. Я очень хорошо помню его слова: «Дети Израиля, заходите в дом Исаака!»
В ограде стояло 5–6 домишек с земляными полами. В каждый загнали по 50–60 человек. Меня втолкнули в комнату, где уже находилось 15–16 человек, к счастью, и четыре моих двоюродных сестры, почти мои одногодки. Мы сразу улеглись на пол. Хорошо ещё, что стояла тёплая весна. А покормить нас никто и не думал.
Рано утром нас погнали в карьер, раздали молотки и приказали долбить каменную породу. То, что мы таким образом добывали, мужчины грузили в вагоны на узкоколейке и отправляли в Винницу, а оттуда — в Германию.
Мы работали с утра до вечера, а помыться было невозможно: воду наши мужчины привозили откуда-то в бочках только для питья. Кормили нас дважды в день: утром какая-то безвкусная бурда, называвшаяся «кофе», и днем — жидкая бобовая похлёбка. Хлеб выдавали раз в пять суток — каменно-чёрствую маленькую буханочку.
Охраняли нас в это время литовцы, немцев было поменьше и жили они отдельно. Конечно, хватало и побоев и издевательств, но расстрелов не было. Я потом оказалась в других лагерях, там было много хуже.
В это же время из Теплика пригнали вторую партию евреев. Их разместили в Нижней Крапивне, где в карьерах добывали песок. Там оказалась и моя мама. Не знаю как, наверное, подкупив литовцев, удалось обменять несколько человек из нашего лагеря на ихних. Так я опять оказалась с мамой.
Жили мы в бывшем клубе, в котором соорудили трёхэтажные голые нары. В центре здания — карта. Всё было окружено колючей проволокой, а охранники — немцы и литовцы — жили в соседнем доме.
В этом лагере мы пробыли недолго: 26 мая нас срочно переписали, и каждый должен был сам указать свой возраст. Мы не знали, как лучше написать и поставили, как есть: маме шел 46-й, мне — 15-й. На следующий день всех построили и зачитали список — кто останется в лагере, кто пойдёт на работу. Мы с мамой остались. Вскоре подъехали крытые машины. Из них вышли эсэсовцы в черной форме, и сразу всем стало ясно: за нами приехала смерть. Стали нас выводить, а я была рослая, крепкая, и немцы в последний момент меня за косы вытащили из машины, видно, посчитали, что я смогу ещё поработать. Так я осталась в лагере, а остальных увезли. Мама мне успела только крикнуть: «Доченька, у тебя уже нет мамы! Бог тебя благословит!»
Их отвезли в другой лагерь, опять отобрали старших и младших, отвезли в Райгородский лес и в тот же день расстреляли. Там и я должна была лежать...
А о гибели нашего местечка мы узнали случайно от одной женщины-украинки. Она с сыном шла куда-то, тащила за собой тележку. Поравнявшись с нашим карьером, присела отдохнуть. Мы работали невдалеке и стали шепотом переговариваться с ней. Она спросила: «Откуда вы, люди?» Мы ответили: «Из Теплика». Тогда она и сказала: «Боже мой, я иду из Умани, проходила через Теплик, там уже никого из ваших нет».
Вскоре опять приехали на машине эсэсовцы в чёрной форме, посадили, вернее — поставили нас в кузов, где мы стояли обнявшись, и повезли. Мы были уверены: к яме. Но приехали мы в Гайсин, к комендатуре. Машина остановилась, но охрана осталась. Старший надолго ушёл в комендатуру — мы ждали часа 3. Было жарко, пить нам не давали.
После возвращения главного машина опять тронулась: мы поехали по дороге, ведущей к Теплику. Но машина остановилась у какого-то села, возле песчаного карьера. Нам дали кирки, ломы и лопаты и отправили на строительство дороги в сторону Умани. А вечером нас повели в третий уже лагерь в селе Тарасовка. Там мы встретили несколько человек из Теплика, успевших спрятаться 27 мая. Их потом всё равно нашли и пригнали сюда. Разместили нас на хозяйственном дворе, в кошарах для овец, в которых уже было много людей из разных мест. Условия были страшные: спали как скотина, вповалку. Завшивленность страшная. После первого дня работы ни есть, ни пить не давали, только выпускали к параше по нужде, там стояли вёдра и тазы.
В этом лагере находилось уже больше 1000 человек. Он был ограждён со всех сторон колючей проволокой, по углам стояли вышки с пулемётами. Охраняли не только литовцы, но и полицаи-украинцы, имелись и сторожевые собаки.
Уже в первый день мы поняли, что надежды на выживание у нас нет. Появились мысли о побеге, тем более, что один земляк рассказал мне, что мой отец, как специалист, избежал расстрела и находится в Теплике. Но бежать из лагеря было невозможно, и мы с моей подружкой решили бежать с работы, хоть это тоже казалось почти недостижимым: уже наступила осень, хлеба скосили, место голое, а лес — довольно далеко. Но однажды нас включили в небольшую бригаду, работавшую как раз возле леса. Мы присматривались несколько дней и установили, что в субботу немцы уезжают в Гайсин, остаются только литовцы и полицаи. Поэтому бежать решили только в субботу.
В одну из них, когда литовец и полицай уехали на велосипедах за едой, а охранять нас остался единственный полицай, мы улучили момент и нырнули в кусты. Погнаться за нами, оставив всех, полицай не мог. Он стал стрелять. Ему, наверное, сказали о нашем побеге, ведь нам всё время внушали: если кто-то убежит, расстреляют всех, поэтому все боялись и следили друг за другом.
Мы бежали, не видя дороги, мчались несколько часов, не раз перебредали через ручей. Это нас выручило, когда нас стали искать: мы слышали отдалённый лай собаки, но она нас не нашла.
Когда стало темнеть, мы нашли какую-то канаву, накрылись ветками и так долежали до глубокой ночи, потом стали в темноте бродить по лесу. Мы были босые, и я нащупала ногой след колеса, колею. Мы пошли по ней, и она нас привела почти к нашему лагерю. Но это нас и спасло: ведь нас искали совсем в другом месте. Потом мы узнали, что всю нашу бригаду страшно избивали, а упустившего нас полицая увезли куда-то, и никто его больше не видел.
Возле лагеря мы неплохо ориентировались: обошли старое кладбище, пересекли дорогу и вышли к другому лесу. Там было село. Из одной хаты нас позвала молодая женщина: «Заходьте, дівчата. Ви звідки?» Мы с подружкой договорились, что говорить буду одна я, потому что я хорошо говорила по-украински. Я сказала, что мы из Умани, ходили в Гайсин искать среди пленных брата. Тогда ходили люди, разыскивали своих родных.
Женщина завела нас в хату, дала молока потом положила на полу у самого порога. Измученная подруга сразу уснула, а я ещё не спала, когда в хату зашёл мужчина и поставил в угол винтовку. Смотрю, а у него на руке повязка: полицай! Это был муж той женщины. Она сказала ему, кто мы, а он ответил: «Пусть спят, не буди», — и вышел. Я растолкала подружку. А в это время заплакал ребёнок, и женщина пошла к нему. Мы бросились к окошку (оно было открыто) и выбрались наружу, попали на огород, поползли по грядкам. Возле дома слышались мужские шаги, голоса...
Огородами мы вышли к бахчам, натолкнулись на старика-сторожа возле сторожки. Он поднял крик, думал, что мы красть пришли. Затащил он нас в сторожку, но когда рассмотрел поближе, то сразу понял, кто мы и откуда. Ничего он у нас не спрашивал — сразу накормил: дал пирога, разломал дыню, а потом сказал: «Идите девчата этой дорогой. Сегодня воскресенье, ярмарка, смешайтесь с людьми и идите». Вот что сказал этот мудрый человек.
Мы так и сделали. Ярмарка проводилась в местечке Киблич, в котором бывали и погромы. Но по дороге в Киблич мы зашли в одно село. Там нас заметили полицаи. Они стали звать нас. Но я сообразила, как избежать их приглашения: рядом была церковь, и мы гордо, закинув косы, прошествовали туда. Но как только мы зашли за церковную ограду, сразу бросились за церковь, по кладбищу — пока опять не вышли на дорогу к Кибличу. По ней шло много людей, ехали телеги, и мы спокойно вместе с народом дошли до местечка, но в него не зашли. Мы пошли дальше по дороге и только спрашивали, как попасть в Теплик. Я же знала, что у меня там отец, и решила добираться домой.

Продолжение следует...

Источник: http://www.judaica.kiev.ua