 Мария Наумовна Винник. Фото из книги Семена Мазуса "Теплик родина наших предков". Израиль. Кирьят-Ям 2010.
Продолжение К вечеру мы дошли ещё до одного
села — Марковки, где попросили у одной женщины попить. Она ласково пригласила
нас: «Заходьте, дівчата, відпочиньте. Ви звідки?» Она дала нам воды и оставила
во дворе, а сама пошла в хату. Может, она и не думала ничего плохого, но мы
были слишком напуганы и опять бросились бежать. Добежали до какого-то
запущенного сада на окраине села и спрятались в кустах. Просидели в них до
глубокой ночи, а потом опять пошли, в основном — по полю, чтобы, если
кто-нибудь встретится, упасть в канаву, затаиться.
Так мы дошли до кладбища в Теплике, там отдохнули немножко и стали приближаться
к местечку. По рассказу спасшихся я знала, что специалистов (и моего отца)
разместили в маленьком гетто — доме Бершадского. И мы, прячась, по дороге
направились к нему и зашли в дом. Света в нём не было, и узники не узнали нас.
К счастью, и охраны в этот момент не было. Там их всё время пересчитывали —
каждые несколько часов, проверяли, все ли на месте и нет ли кого чужого, потому
что всё ещё выползали люди из всяких укрытий.
Когда узники поняли, кто мы такие, поднялся страшный переполох: люди испугались
за себя — вот-вот должен был придти комендант Рудольф. Нас срочно отвели в
заброшенный, полуразрушенный дом и оставили там до утра, надеясь за ночь
что-нибудь придумать. Сидели мы в загаженном подвале и страшно замёрзли,
сколько ни прижимались друг к другу. А ранним утром зашёл один из узников и
отвёл в мастерскую, где они работали. Нас отвели на чердак, принесли еды и
сказали, что отправят нас куда-то, надо только найти провожающего. А в гетто мы
не можем находиться ни минуты, так как их всё время считают. Больно нам было,
что всё вокруг родное, знакомое, а мы вынуждены прятаться.
Через пять суток нашли человека, знавшего дорогу за Буг, где была румынская
территория — благословенная Транснистрия. Проводнику заплатили большие деньги,
собранные со всех. А отца в эти дни я так и не видела ни разу: он работал в
другом доме и не имел права оттуда выходить.
Перед дорогой наши принесли нам одежду — телогрейки, широкие спидныци, всё, как
одевались украинки. Идти нам предстояло только днём, потому что ночью всё
страшно охранялось. А следовать за проводником нужно было на расстоянии, лишь
бы видеть его. Шли мы несколько часов, прошли километров тридцать. У самого
Буга проводник завёл нас в какой-то дом и сказал: «Ждите. Вот вам вода, вот
хлеб. За вами придут!» Много времени спустя мы узнали, что одну группу таких
же, как мы, в этом доме забрали немцы. Наш проводник боялся, и заработать
хотел, и боялся.
Возле этого места (село, кажется, называлось Чорна Гребля) был брод через Буг,
а неподалёку мост, охранявшийся немцами. Мы специально подошли к реке —
стирали, мыли ноги. Потом подошёл один человек, быстро показал нам место
перехода. Мы сразу пошли, но когда приблизились к броду, началась стрельба. Но
пули ушли в песок. И мы перешли!
На том берегу мы, обессиленные, упали в кусты. Проводник нас даже не подгонял.
Через какое-то время к нам подошёл другой человек (их там, на этой переправе,
действовало трое), он сразу сказал: «Где деньги?» Мы знали, что они зашиты в
телогрейке, я распорола её и отдала. Боялась только, что он нас дальше не
поведёт. Но он повёл. Шли мы ночью, стараясь двигаться перелесками, села
обходили. Так дошли до Бершади, до Бершадского гетто, где были и мои родные —
родной брат отца с семьёй. Вот как я попала на землю обетованную.
Приходу нашему обрадовались и не обрадовались. Было много слёз. А нам всё
казалось странным: в этом гетто все жили в своих домах, спали в своих постелях,
свободно ходили за водой (гетто вообще не было ограждено, но выход за пределы,
конечно, запрещался). Ютились все в страшной тесноте, потому что в Бершади
оказалось и много беженцев из Буковины и Бессарабии. Перед моими родными сразу
встал вопрос: куда нас девать. В каждом доме висел список, составленный
юденратом. В нём значились все жильцы, даже малые дети. Тех, кто приходил из-за
Буга брали на отдельный учёт, но мои родственники опасались этого. Таким
образом я жила у них нелегально: только спала, а целый день находилась вне
дома. С питанием тоже было очень сложно: работал (ремесленничал) один дядя,
кормя большую семью. Поэтому днём я ходила в некое подобие кухни или столовой,
организованной нашими тепликскими ребятами, бежавшими сюда ещё до погрома. У
них можно было раз в сутки получить что-нибудь горячее. Потом эти ребята ушли к
партизанам, в живых остался лишь один из них. В Бершади действовал даже
общественный детский дом. В нём находились в основном дети умерших от тифа
переселенцев с румынской стороны.
В первую зиму я тоже заболела сыпным тифом. Больница была в бывшей аптеке. Туда
свозили тифозных, которых никто не лечил. Медикаментов не было никаких: кто
выживал, тот выживал. Я выжила, хоть потом с месяц не могла стать на ноги —
заново училась ходить. Вернулась я из больницы ранней весной, а за время моего
отсутствия к моим родственникам подселили семью переселенцев из Молдавии. Мне
спать было негде, и я скиталась — то у одних, то у других ночевала. Это меня и
спасло, потому что многих перешедших Буг и попавших в списки юденрата переправили
обратно, на немецкий берег, где их и расстреляли. Там погибла и моя лучшая
подружка Хайкеле.
В это время в Бершади появился мой отец. Он находился перед этим в Гайсине,
бежал и перешёл Буг. Пришёл он совершенно больной, и я каждый день приходила в
дом дяди ухаживать за ним. Отец страшно страдал, не мог смириться с потерей
мамы. Ему всё казалось, что, может, случилось чудо и она жива...
Когда я немного окрепла, я встретила на улице одного земляка, предложившего мне
поучиться на курсах медсестёр, чтобы потом уйти в партизанский отряд. Курсы в
своём селе организовала фельдшер Маня Билляр, приходила туда преподавать и врач
из села Устье. Нас учили оказывать первую помощь, накладывать жгут, вводить
противостолбнячную сыворотку, перевязывать раны. Училось на этих курсах 10–12
девушек из гетто, я — самая молодая из них: мне исполнилось 15 лет. После
обучения часть девушек действительно ушла в партизанский отряд, среди них две
двоюродные сестры — Люба и Ева. Люба погибла перед самым приходом наших: её ранило,
и она, боясь попасть в руки фашистов, застрелилась. Я же не смогла пойти в
отряд по двум причинам: во-первых, тяжело болел отец, а во-вторых, я была
совершенно разута: летом ходила босиком, а зимой привязывала к ногам всякую
рвань. А Маню Билляр расстреляли потом вместе с другими бершадскими жителями,
имевшими связь с партизанами.
Был подпольщиком и мой двоюродный брат Миша Винник. Он входил в подпольную
группу, полностью выданную провокатором и расстрелянную. А в партизанском
отряде воевали мои земляки Ефим Коган и Ефим Понаровский. Они тоже бежали из
нашего лагеря, хоть сделать это после нашего побега стало очень сложно. Двух
девочек (одна из них моя соученица Клара Ванштейн), пытавшихся бежать,
схватили, привели в лагерь, заставили самим себе выкопать яму и на глазах у
всех расстреляли. Потом их ещё неделю не закапывали, чтоб остальным неповадно
было бежать. Но эти два Ефима всё же бежали, как и мы во время работы.
Моя же подпольная работа свелась к тому, что однажды Миша Винник попросил меня
помочь провести день незамеченным одному связнику, пришедшему из другого
отряда. Ведь в гетто в любую минуту мог войти румын или местный полицай. Я
боялась, но повела его к речке, где мы и провели целый день. Вечером в гетто
нас уже ждало несколько человек, и моего подопечного куда-то увели.
А через два дня брат попросил, чтобы я этого человека вывела из гетто. Для
этого следовало перейти мост, охраняемый полицаями-украинцами. Среди них
находился и один, славившийся особой жестокостью: нагайка у него была
толстенная, и он колотил ею всех направо и налево. Я попросила у своей кузины
юбку поприличнее, повязала платок, и мы с этим человеком, взявшись за руки,
перешли мост. Полицай даже не заподозрил, кто я. Но сразу назад я не пошла:
выжидала когда этот мерзавец сменится с поста. Таким образом я этого связного
ещё несколько раз вводила и выводила из гетто. В этом, пожалуй, и состояла вся
моя подпольная деятельность.
Но когда провокатор выдал подпольную организацию, начались аресты. Обнаружили и
главную квартиру, где хранились списки лиц, причастных к этой организации: кто
вещи собирал, кто продукты, кто средства. Каждую ночь ходили по домам и
забирали людей. В одну из ночей пришли и к нам, но, так как спать мне было
негде, я ночевала совсем в другом месте. Ещё на подходе к дому мне сказали: «Не
ходи, у вас всех забрали». Но как же я могла не пойти домой? У меня там больной
отец.
Я подошла к дому: дверь настежь (была зима), отец лежит на своём месте, над его
головой вся стенка изрешечена пулями, но он жив. Кроме него в доме остался
пятилетний сын моего двоюродного брата Сёмочка. Его отца и мать забрали. В доме
полный разгром: двери сорваны, подушки распороты, всё валяется на полу... Но
мой дядя с дочерью сумели скрыться. Отец сразу велел мне уходить, так как
считал, что полицаи ещё вернутся. Но я его не послушала, согрела воды, одела
ребёнка, напоила отца морковным чаем... И тут в дом вошли два немца и сразу ко
мне, а я им говорю по-украински: «Я сусідка, я сусідка!» А они мне показывают
на дверь: выходи! Но в это время кто-то их с улицы позвал, они вышли, а я сразу
убежала через чёрный ход.
Как только немцы ушли, я вернулась и больше из дому не уходила. Отец уже
находился в очень тяжёлом состоянии и надо было ухаживать за ним и за ребёнком.
А дядя с дочерью прятались по чердакам, их тоже надо было кормить. Еду я брала
у родственников, выменивала у крестьян. Мать и отец Сёмочки прятались в
подвалах, им я тоже носила передачи. Немцы обнаружили их и вместе с другими
задержанными вывели за местечко и расстреляли.
Мой отец не дожил до освобождения трёх недель. А как он мечтал дожить до
освобождения! Когда я его хоронила, выхода из гетто уже не было, разрешали
только вывозить покойников. Имелась и специальная телега для вывоза на кладбище
и два еврея при ней. За телегой мог идти только один сопровождающий. Уложили
отца, конечно, без гроба, прямо на телегу. Я одела его в самое чистое бельё,
омыла ему лицо, проводила до ямы на кладбище... Вот так я и похоронила своего
отца.
Он умер 24 февраля 1944 года. Дни до прихода наших были заполнены страхом и
ожиданием. Отступающие немцы всё чаще заходили в местечко. Буквально каждую
ночь проводились расстрелы. На каждом телеграфном столбе на центральной улице
висели казнённые. Снимать их и даже подходить близко запрещалось. Но каждую
ночь уже явственно слышалась артиллерийская стрельба, и был велик страх, что
именно в последний момент нас уничтожат. Но то ли немцам было уже не до нас, то
ли судьба хранила, но 14 марта, на рассвете в местечко начали входить наши
войска. Нет слов, чтобы выразить это счастье! Мы плакали, целовали солдатам
сапоги, бросались на шею... Солдаты даже отмахивались от наших бурных излияний.
А к вечеру на нас опять напал страх: нам показалось, что наши опять могут
отступить. Мы с моей подругой выглянули на улицу и заметили цепочку наших
бойцов с командиром во главе, идущих, как нам показалось, в направлении из
местечка. Я бросилась перед ними на колени и стала умолять: «Возьмите нас с
собой! Не оставляйте нас здесь одних!» А он нам сказал: «Идите, девочки, домой,
постарайтесь эти дни, пока фронт здесь, пересидеть в погребе, в подвале, кто
где может. Будет ещё стрельба, всё будет». Мы так и поступили. А Бершадь
несколько раз бомбили, несколько бомб упало чуть ли не в центре местечка. По
ночам всё ухало, гремело. Но через три дня все, кто остался в живых, всего
человек 6–8, собрались и пошли в свой Теплик. Шли около двух суток,
останавливались в сёлах, где нас уже пускали в хаты, кормили, хоть и смотрели
на нас как на выходцев с того света.
Так мы добрались до Теплика, зашли в крайние дома, обитатели которых тоже
думали, что ни один еврей не уцелел. Но нам помогали чем могли. Мне даже нашли
старые галоши, а то я шла по мартовской грязи босиком.
На второй день с рассветом мы пошли на братские могилы. От той, первой, в
которой лежали жертвы расстрела 27 мая 1942 года, не осталось никаких следов.
Но рядом была ещё одна могила, в ней виднелись не полностью засыпанные трупы.
Это уже жертвы второй или третьей очереди расстрелов — евреи из концлагеря,
беженцы, переселенцы... Возле самой ямы мне бросились в глаза крохотные детские
ботиночки.
Мы вернулись в местечко, попросили у тепличан лопаты, стали засыпать эту
братскую могилу. Но с нашими слабыми силами на эту работу у нас ушла неделя.
Кормились в это время мы тем, что давали нам соученики и знакомые. Они же нашли
для нас кое-что из одежды. Я всю весну пробыла в Теплике, сюда же вскоре
приехала моя сестра, устроилась на работу, а я пошла в школу. А через некоторое
время нашёлся и наш брат, тот самый, которого с группой детей эвакуировали в начале
войны. Он все эти годы работал на оборонном предприятии. Так распорядилась
судьба, что мы, дети одной из многих уничтоженных еврейских семей, остались в
живых.
Рассказ
М.Н.Винник записала Н.Брумберг.
Подготовил материал к печати Г.Аронов.
Источник: http://www.judaica.kiev.ua
Маня Винник, по мужу - Бегунова рассказывает о своей семье и о жизни в местечке Теплик http://www.youtube.com/watch?v=p2wb1__0eKI&feature=related Жизнь в местечке до войны
http://www.youtube.com/watch?v=DLDaOptbSZg&NR Начало немецкой оккупации, ч. 1
http://www.youtube.com/watch?v=uPRgoDIXQBY&feature=relmfu Начало немецкой оккупации, ч. 2
http://www.youtube.com/watch?v=vH73EgYUSaQ&feature=relmfu В трудовых лагерях
http://www.youtube.com/watch?v=He9kFVb-ryA&feature=relmfu Побег из трудового лагеря
http://www.youtube.com/watch?v=RZmyxhLNgLM&NR=1 В послевоенной Украине
http://www.youtube.com/user/yadvashemrussian#p/u/30/-kTCQqJCHpQ Маня Бегунова рассказывает о послевоенной встрече с выжившими сестрой и братом (Украина).
|
