Шолом Алейхем с. 3

Шолом АЛЕЙХЕМ

Монологи

ПО ЭТАПУ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Мелочь запоминается

-— Уж вы извините, не обижайтесь, мелочь запоминается, — так начал Берл свой рассказ, по своему обыкновению, самым миролюбивым тоном. — Приехал я в Гайсин на ярмарку: мои волы в то время еще только подрастали, а корабли мои были далеко на море. Что же мне было делать в Гайсине на ярмарке, хотите вы знать? Я приехал посмотреть жениха для своей старшей дочери от первой жены. Решил я, понимаете: первое дитя, сирота, молода еще, правда, но мачеха долбит, что надо ее замуж выдать. Хотя, спросите, а что ей от того, что я выдам девушку замуж? Кто будет помогать варить и печь, мыть малышей и кого она станет проклинать и таскать за косы? Но поди поговори с женщиной! Словом, решили выдать. Однако легко сказать: «Выдать!» Как выдать? На какие шиши? В нашем положении как-никак, а приодеть нужно? Это так говорится, конечно, «приодеть», а речь идет о ситцевом платье, о паре ботинок и чулок, о полудюжине хотя бы рубах, и постель тоже нужна — пара подушек, покрывало, одеяло какое-нибудь... Ну, и как не дать хотя бы сотню в приданое? А тут и ста копеек нет! И словно назло сват Мойше-Арн, черт бы его побрал (вы его, наверное, знаете), так и сыплет письмами, шлет одно за другим: есть, мол, в Гайсине находка, одна у Господа Бога, вторая у столяра Янкла, — паренек скромный, но удачный, и учился, и писать умеет, и на скрипке играет, — свет на нем клином сошелся! А я ему, то есть Мойше-Арну, отвечаю, что, во-первых, я еще не собираюсь дочь выдавать, а во-вторых, хочу знать, сколько он хочет приданого? Может быть, это мне не по карману? А в-третьих, пускай столяр Янкл приедет и посмотрит невесту... И вот прибывает ответ от него, от Мойше-Арна то есть: то, что я не собираюсь выдавать дочь, это чепуха, он придерживается того мнения, что девушка — это не парень... Как вам нравится такая мысль? А мой вопрос относительно приданого вообще глупость! Ведь речь идет не о быке, чтобы надо было торговаться! Так он и пишет. А смотрины, говорит он, ни к чему. Смотрины, можно считать, уже состоялись. Какой-то гайсинец был у меня в доме и прямо-таки, говорит он, нахвалиться не может! Короче говоря, письма туда, письма сюда, — взял я ноги на плечи и отправился пешком в Гайсин. Прибыл, увидал парня и прикипел к нему! Ну, что вам сказать? В жизни своей, с тех пор как на ногах стою, такого не видал и не слыхал! Лицом — принц! Головой — министр! Язык — жемчуг! Руки — золото! И в учении силен, и говорит, и пишет, и читает, — расцеловать его, да и только! А играет на скрипке — куда там всем музыкантам на свете! Я даже не знаю, где такие родятся? Словом, ошеломил меня этот архаровец, и я дал себе слово, хотя бы весь мир перевернулся, я должен получить этого парня в женихи! Но поди возьми, когда не берется! Не с чем, хоть ложись да помирай! Одна сотня, будь у меня одна сотня, — обернуться, понимаете? Парню было безразлично, хоть давай ему, хоть не давай. Но столяр, пропади он пропадом, уперся: раз навсегда, хоть бы сама царевна пришла, без приданого он парня под венец не пустит!

— Реб Мойше-Арн, — говорю, — чего же вы молчите?

— А чего мне кричать? — отвечает тот. — Найдите какой-нибудь выход, а то — скверно: с этим столяром ничего не поделаешь, уж он такой, я и сам хотел его рубанком по башке стукнуть!

Слыхали разговор? А тут жених вертится перед глазами, и нет мне покоя! Чувствую, что кончаюсь, таю, смерть моя пришла!

Между тем узнаю в заезжем доме, что здесь реб Шолом-Бер Тепликский! Сам бог, думаю, привел сюда вас! И я не поленился, подхожу и здороваюсь с вами честь честью, как сейчас, скажем. Что я имел в виду? Я думал, вы, наверное, спросите, что я делаю в Гайсине? А я скажу — дочь просватал. Вы спросите, за кого? Я скажу: за сына столяра Янкла. Тогда вы спросите: сколько я даю приданого? А я отвечу: в том-то и беда, что столяр велит положить на стол сотню, а у меня шиш с маслом, а не сотня... И тогда все будет ладно. Понимаете? Но как же быть, если вы и не спросили даже, почему я в Гайсине? Тогда я не поленился и рассказал, что приехал не ради ярмарки, а дочь просватать. И опять-таки что я имел в виду? Я думал: вы не утерпите, спросите, с кем я собираюсь породниться? Я скажу: со столяром Янклом. Вы спросите: сколько я даю приданого? А я отвечу: в том-то и беда!.. А на поверку — где там? Что там? Вы и не подумали спросить! Тогда я не поленился и сам рассказал, кто да что, и расхвалил парня, как он того заслуживал. Словом, я говорю, а вы молчите! Вижу, что слова мои вам и в голову не лезут, или, как говорится, в одно ухо влетело, в другое вылетело. Тогда я подумал, чего тут разводить политику? Скажу все как есть, знаете, — рвать зуб, так с корнем! Ну, и вы, конечно, отказали мне, как мертвому, да еще и окатили как следует!

— Окатил? А что я сказал?

— Хотите, чтобы я напомнил? Мелочь запоминается. Вы даже спросили, какое отношение я имею к вам, чтобы вы ради меня разбрасывались сотнями?

— Вы, наверное, не сказали, на что вам требуются деньги...

— Да как еще сказал! Вы даже посмеялись: «А если бы вам вздумалось породниться с Ротшильдом?»* А когда я рассказал, что жених играет на скрипке, вы спросили (мелочь запоминается!): «Почему на скрипке, а не на трубе?» Я терял последние силы, сердце разрывалось на части, а вы подтрунивали, шутки шутили. Видать, хорошо у вас было на душе...

Тепликский богач Шолом-Бер слушал эту историю, потел и молчал. Всего в точности он не помнит, но какая-то история со ста рублями была, — это он знает наверное... И стыдно ему перед самим собою, почему он тогда отказал бедному человеку в том, что для него, богача, было мелочью, — мало ли у него сотен! — а для того — величайшим благом. Да и сам по себе рассказ заинтересовал Шалом-Бера, и он спросил:

— Ну, а сватовство чем же кончилось?

— Ничем.

— Как это ничем?

— Не захотел он, столяр то есть, хоть кол на голове теши!

— А дочь? А ваша девушка?

— Дочь? Горе мне горькое! Давно уже в могиле... Сам угробил... Своими руками дитя свое угробил... То есть чем я виноват? Из ничего я денег сделать не мог!.. Подождали еще год, еще два... Еврейских монастырей нет, а мачеха не перестает долбить... Словом, выдал ее за переплетчика, бедняка, за порядочного, правда, человека, но за больного, чахоточного... Промучился он несколько лет и помер, оставив мне в наследство троих внуков-сирот, потому что она заразилась от него чахоткой и через год померла вслед за мужем. Понимаете, какая история? И теперь, — мало того, что у меня дети от обеих жен, — я должен еще и о трех сиротах заботиться. Зато посмотрели бы вы, какие дети, не сглазить бы! Не знаю, есть ли еще такие удачные дети у самого крупного богача во всем мире! «Дедушка, куда тебя ведут?» — спросили они, когда Аман велел взять меня в кутузку. «В Гайсин, — говорю я, — на один денек еду. Привезу вам оттуда «чикелад»!» Думаете, они не поняли, что я их обманываю? Посмотрели бы вы, как они все трое окружили меня, будто ягнята, не плакали, нет! Только слезы висели на глазенках. Можете понять, что это за дети, когда сам Аман Иванович достал из кармана пятиалтынный и подарил им на конфеты.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Касается Тепеха-холостяка и его семьи

Берл-рыжий вовремя умолк, поднялся с места, выпрямил больную ногу, подошел к Генеху и угостил его щелчком по носу.

— Слышь ты, растяпа! Хорошо выспался?

От щелчка Генех проснулся, протер глаза и, увидав, что богач смотрит на него, быстро поднялся с земли и начал лопотать, по своему обыкновению:

— Даже и не думал спать... Все думал, а вдруг, честное слово, скажут, что мне больше восемнадцати, что будет с детьми?..

— Ну и язык, отсохнуть бы ему! — обратился Берл-рыжий к богачу. — Хорош гусь! Можете себе представить, когда я в сравнении с ним богач! Это он мне обязан тем, что его Довид-Лейб имеет такую должность и может содержать, не сглазить бы, семейку из восьми едоков!

— Девятерых, вы хотите сказать! — поправил его Генех на своем, вывернутом наизнанку языке. — Два брата, и старуха мать, и девочка лет тринадцати в служанках и еще братишка поменьше в лавке на побегушках, и еще девочки две маленькие, и мальчик в талмудторе... А я где же?

— На том свете! — ответил Берл. — Был скотиной, остался ослом! Вот видите этого дурака, — обратился он к богачу, — а брат у него, Довид-Лейб, министр в сравнении с ним. То есть и тот не слишком умен, но из средних, как говорится: не великий умник, но и не малый дурень... Одно у него достоинство — честен. То есть все они честные, бубликов на базаре не крадут. И вот приходит ко мне однажды Довид-Лейб и рассказывает целую историю: в Гайсине выстроили сахарный завод, принадлежит он реб Залману Радомысльскому, а реб Залман Радомысльский — садгорский хасид*. А так как я и сам садгорский хасид и его отец-покойник Беня Телерлекер тоже был садгорским хасидом, то он, Довид-Лейб то есть, хочет, чтобы я повидался с реб Залманом Радомысльским и уговорил его взять к себе на сахарный завод Довид-Лейба и дать ему какую-нибудь должность.

—  А какую, к примеру, должность ты мог бы занять?— спрашиваю я.

—  Какую бы ни было, лишь бы должность! — отвечает он.

—  Погоди, болячка тебе! А что ты умеешь?

— Что я умею? — отвечает он. — Все умею! И считать, и рассчитывать, и бухгалтерию вести, и писать, и записывать...

—  А где ты всему этому научился?—спрашиваю.

— Самоучкой! — отвечает он, достает лист бумаги и дает мне, чтобы я показал реб Залману его почерк.

Словом, что тут говорить, надоедал он мне до тех пор, покуда я не разругал его на все корки и отправился в Гайсин к реб Залману Радомысльскому и как раз, как Аман Иванович говорит, — «мят ди раглаим», ножками... Пришел в Гайсин к реб Залману, — не пускают. В чем дело? А мне и говорят: если я приехал просто так, то у реб Залмана времени нет, а если мне к нему нужно «по делу», то я могу и в контору обратиться. Тогда я подумал: нет, это мне не к лицу! Что за разговор: нету времени? По делу? В контору? У нас, у садгорских, такие фокусы не пройдут!

—  Подите, — говорю, — к реб Залману и скажите, что я, Берл-рыжий из Теплика, приехал к нему по очень важному вопросу, и как раз не «по делу», и пусть примет меня обязательно сейчас же, потому что у меня нет времени!

Тогда мне говорят:

—  Реб Залман молится. Только начал.

—  Это другой разговор! Предварительные молитвы я тоже читаю.

Хотя, с другой стороны, какое отношение имеет одно к другому? Можно молиться и в то же время проделывать тысячу других дел. Но как бы там ни было, все-таки он богач, а богача надо уважать... Ведь, если бы я был богачом, меня бы весь мир уважал... Словом, сел и жду. Жду час, два, три, жду на улице, у дверей, — бесконечное лихо! Вижу, люди входят и выходят. А из кухни между тем носят самовары и всякие вкусные вещи. «Нет, думаю, это ни к черту не годится! Мне не пристало!» Чтоб меня так водили за нос! И решил: зачем мне дожидаться почестей? Отворил двери, вошел прямо в дом и:

—  Мир вам, реб Залман!

—  Здравствуйте! Откуда будете?

—  Из Теплика, — говорю. — Не узнали? Меня звать Берл, когда-то с вами вместе были в Садгоре.

—  Возможно, — отвечает он, — но я вас не узнал и сейчас признать не могу. Зрение у меня, не про вас будь сказано, очень ослабло. Был у Мандельштама, прописал мне черные очки, не велел ни читать, ни писать и остерегаться света...

«Эге, думаю, реб Залман, зубы заговариваете...» И обращаюсь к нему:

—  Выслушайте меня, реб Залман! Дело вот в чем. Беню вы, наверное, знали?

—  Какого Беню? — спрашивает он.

—  Беню Телерлекера из Теплика.

—  Нет, — говорит, — первый раз слышу такое имя — Телерлекер!

—  Бросьте эти штуки, реб Залман! Очень хорошо вы его знали, вместе с ним вино пили в Садгоре и танцевали у ребе на столе, и даже не раз целовались, — да будет ему светло в раю, он уже на том свете... Недавно умер, вам приказал долго жить.

Услыхав слово «умер», реб Залман переменился в лице, — богачи, видать, здорово боятся смерти! — и обращается ко мне:

—  Чего же вы хотите от меня?

— Чего мне хотеть? — отвечаю. — Хочу только выполнить волю покойного. Этот Беня Телерлекер, царство ему небесное, за час до смерти позвал меня и еще несколько человек и рассказал, что был несколько раз в Гайсине, хотел повидаться с вами и поговорить, но его не впустили. А так как человек он был скромный, да простит он меня, без затей, то, увидав, что его не пускают, поворотил дышло и вернулся домой. А сейчас, когда надо собираться в дальний путь, из которого возврата нет, он прощается с каждым в отдельности, просит кланяться ребе, а затем вам и просит передать, что целиком полагается на вас, что вы, надо думать, не оставите его вдову и сирот.

—  Что же я могу для него сделать? — говорит реб Залман и лезет в карман.

«Милостыню? — подумал я. — Благотворительность спасает от смерти? Фу!»

—  Вот я и хочу, чтобы вы, — говорю я, — приняли его старшего сына Довид-Лейба и дали ему какую-нибудь должность.

А богач, как услышит слово «должность», черт его за душу хватает!

—  Откуда у меня должности? Где у меня нынче должности? Все должности заняты!

—  Это, — говорю я, — вы расскажете кому-нибудь другому. А со мной так разговаривать не следует. И сына Бени вы должны принять безо всяких отговорок. Он умеет и считать, и рассчитывать, и вести бухгалтерию, и писать, и записывать, и прикажите, будьте добры, подать водочки и чего-нибудь на закуску, потому что у меня сегодня еще маковой росинки во рту не было.

Словом, что тут долго рассказывать, — садгорцы люди простые. Он обещал мне взять парня, я вернулся домой и послал к нему Довид-Лейба. Парень там сколько-то времени просидел без дела, потому что реб Залман сказал, что должен переговорить со своим сыном реб Иослом, а его сейчас нет. Потом приехал реб Иосл, но не было реб Залмана. Но в общем его приняли, и сейчас он там чуть ли не главный закоперщик!

—  Кассир! — поправляет Генех и объясняет по-своему, что это значит: — Он деньгами, значит, занимается, получает и выдает...

—  Вот спасибо, что растолковал им, что такое кассир. А то бы они не знали, — говорит Берл-рыжий, подходит к конвоиру, тормошит его и будит:

—  Эй, Лавр, пропади ты пропадом! Пора опохмеляться!

Лавр послушно поднимается с земли, заслоняет глаза рукой и смотрит на небо, высоко ли солнце. Берет свою палку, пересчитывает своих трех арестантов, и все трогаются в путь.

ГЛАВА   ДЕВЯТАЯ

Богач кается

Солнце в своем путешествии по глубокому синему небу уже склонялось к западу, зной понемногу начинал спадать, а этап был уже у входа в Гранов — первый пункт на пути в Гайсин. Чтобы до прибытия на место покончить с неотложным делом, все трое арестантов остановились возле мельницы, обратились лицом к востоку и стали читать предвечернюю молитву, а Лавр стоял, опершись на свою палку с железным наконечником, шапку сдвинул на затылок и смотрел, как люди раскачиваются и колотят себя кулаком по груди. Горячее всех молился теплицкий богач. Шолом-Бер давно уже не молился с таким рвением. Он колотил себя в грудь и по-настоящему каялся: «Преступали мы, в измене повинны, в стяжательстве», — от всего сердца каялся в своих прегрешениях перед людьми: мог помочь бедному человеку — и не помог, мог его осчастливить, но не сделал этого. Почему? И сам не знает! Он стал сравнивать себя с этим нищим, с Берлом-рыжим, и стыдно ему стало за самого себя. Ведь этот нищий, которому и самому-то не на что день прожить, не поленился ради другого пойти пешком, хлопотать у богача, унижаться, лишь бы оказать услугу бедному человеку. А он? Шолом-Бер из Теплика ни слышать, ни видеть не желал чужих горестей, он был холоден, холоден как лед. И досадно было, что так случилось,  а больше всего причиняла боль история со сватовством в Гайсине... Шолом-Бер почувствовал себя в большом долгу перед Берлом-рыжим; быть может, и в смерти его дочери есть большая доля вины его, Шолом-Бера, — ведь если бы тогда он прислушался к просьбе бедняка, проявил бы хоть чуточку жалости, хоть каплю любви к человеку, попавшему в безвыходное положение, — дочь была бы жива, а может быть, и счастлива!.. И Шолом-Бер чувствует, что, если бы он мог как-нибудь исправить, чем-нибудь пожертвовать, замазать, прикрыть, залечить эту болячку, ему стало бы легче. Но он не знает, как это сделать. Еще глубже уходит он с головой в молитву, и вся его жизнь встает перед ним, точно из гроба, и чуть ли не впервые в жизни думает он о таких вещах, и чуть ли не впервые в жизни видит себя, точно в зеркале, видит себя насквозь и не понимает, как же он до сих пор был слеп? Как же он до сих пор мог думать о себе, что он честный и порядочный человек? Как можно было думать, что для этого достаточно трижды в день молиться и сунуть иной раз нищему три гроша милостыни?..

И тепликский богач, Шолом-Бер, начал вспоминать, как он «благотворительствовал», как, бывало, торговался за каждый грош, который у него вырывали словно клещами; как он однажды подарил синагоге свиток торы, сделав это ради души своей, — ведь детей у него нет и поминать его некому будет... Когда писание торы было закончено, он устроил празднество, не пожалел водки и пряников, веселились ночь напролет, а на следующий день, когда писец реб Шимшн пришел одолжить несколько рублей, он ему отказал наотрез... Такие и им подобные «добрые дела» вспоминались сейчас Шолом-Беру, и становилось стыдно за себя и за других, столь же почтенных богачей, которые так прикипели к своим деньгам, что расстаться с ними не могут. Шолом-Бер чувствует, что душа его до этих пор спала, что сердце, прикрытое льдом, лежало под прессом. Ни капли тепла, ни капли сочувствия! И хочется сделать что-нибудь для Берла, сделать что-то такое, что исправило бы большую ошибку, загладило большую вину перед ним, возместило бы долг! Но он не знает, что сделать и как это сделать. Он заглядывает глубоко в сердце свое, в душу, и вообще не понимает, чем была до этих пор его жизнь на белом свете и чего он добился? Прожил пятьдесят шесть лет, больше трех четвертей своей жизни вел войну, собирал к грошу грош, другим не давал и себе тратить не разрешал, — а ради чего и ради кого все это? Кому он оставит эти деньги? Детей нет, а родичи — враги, они, если бы могли, утопили его в ложке воды! И Шолом-Бер начал подводить итоги всему, что он делал, и думать, почему у него столько врагов? Почему его не уважают? И возникают перед ним давно забытые воспоминания и мысли, лежавшие где-то глубоко, на дне души, и нехорошо ему становится... Он дает себе слово хотя бы на старости лет исправиться. Душа пробуждается, сердце тает, и в глазах становится светло — он видит то, чего до сих пор не видел, чувствует то, чего до сих пор не чувствовал; он точно новорожденный, свежий и живой, как никогда за всю жизнь.

Помолившись, наши арестанты отправляются дальше. Берл подпрыгивает на своей больной ноге, подтрунивает над Генехом, а богач идет, задумавшись, все больше ускоряя шаг. Голова полна мыслей, сердце полно чувств! Он о чем-то думает, что-то делает, строит.

—  Куда вы так спешите? — говорит Берл-рыжий. — Вы так летите, что мне с моей ногой вас не догнать.

—  Вам трудно идти, реб Берл? — спрашивает богач с неслыханной для него мягкостью. — Обопритесь на мою руку, реб Берл! Бог даст, вернемся домой, обязательно приходите ко мне, и ты тоже, Генех, — вы мне очень нужны, я должен вам кое-что сказать.

Берл не понял, что такое важное должен сказать им богач? И почему непременно дома? Почему не сказать сейчас? И вообще, почему он вдруг стал так мягок и чувствителен?..

О Генехе и говорить не приходится: тот раскрыл рот и никак не мог понять, для чего богач велит ему прийти? Он остановился и сказал:

—  Если только он сжалится, господь, и Довид-Лейб освободится...

—  Все равно, — отвечал богач, — даже если нет; я все это беру на себя... То есть всех вас я беру на себя... Обопритесь на меня, реб Берл, Вам трудно идти...

Когда этап вступил в Гранов, солнце уже село, оставив широкую золотую полосу на краю неба. Встречены были наши персонажи музыкой, хором, в котором смешались квакание лягушек и блеяние коз и овец, шедших из стада и поднимавших ужасную пыль. Это спасло арестантов от любопытных взоров местных жителей, так и не заметивших, кого вели через Гранов! Не то грановские жители встретили бы их с теми же почестями и проводили бы с таким же парадом, как встречали их потом в Михайловке, в Мичулке, в Краснопилке, в Здаковичах, и во всех остальных этапных пунктах на пути между Тепликом и Гайсином.

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые напечатано в еврейской ежедневной газете «Дер фрайнд»  («Друг»), Петербург, 1903.

Аман — царедворец при дворе царя Ахашвероша, главный злодей повествования свитка Эстер. Вознамерился уничтожить евреев и поплатился за это, закончив свое существование на виселице.

...как истолковал их сновидения Иосиф-прекрасный за три дня до того... — библейское сказание об И