Шолом Алейхем с. 2.

Шолом АЛЕЙХЕМ

Монологи

ПО ЭТАПУ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Еще один преступник

В этот день Аман Иванович принялся за тепликских евреев по-настоящему. Он сцапал еще одного, который, собственно, ни в чем не провинился, но... Дело, в общем, обстояло так.

Жил в Теплике помощник меламеда Генех-холостяк. У этого Генеха был старший брат Довид-Лейб, который в нынешнем году должен был призываться и хотел получить льготу, так как младшему брату Генеху еще не исполнилось восемнадцати лет. Так заявлял Довид-Лейб, и то же доказывали бумаги, которые он представил в воинское присутствие в Гайсине. Однако мало ли что может заявить еврей и какие бумаги он «представит»: надо осмотреть самого парня, тогда будет ясно, сколько ему лет. И вот Плисецкий получил предписание представить Генеха в Гайсин, а когда Плисецкому пишут «представить», значит надо представить. Вот он и прислал урядника, парня взяли и привели к приставу в стан.

Цвет лица у Генеха — что называется покойницкий, к тому же у него было бельмо на одном глазу, смотрел он искоса и тряс головой. От испуга, так как его схватили неожиданно и неизвестно за что и почему, Генех выглядел очень дико, на пристава он произвел весьма неприятное впечатление, и между ними произошел короткий, но горячий разговор.

— Это ты Генех Телерлекер? — налетел на него Плисецкий и окинул взглядом с головы до ног.

— Это я Генех Телерлекер! — бойко ответил Генех и, тут же, сообразив, что вызвали его по поводу призыва брата Довид-Лейба, добавил, забегая вперед, не дожидаясь, пока зададут новый вопрос: — Мне еще и восемнадцати лет нет, честное слово нет!

— Вот как? Не считая суббот и праздников! — ответил Плисецкий, заглянул ему прямо в глаза и увидел бельмо.

У Генеха от этого взгляда потемнело в глазах, похолодело в животе и защемило сердце. В голове мелькнула печальная мысль: «Конец льготе, пропал Довид-Лейб!» А Генеху очень хотелось удружить бедному брату, и он решил заступиться за него. Он вдруг обрел дар речи и стал лопотать без удержу.

— Клянусь вам, что мне всего семнадцать лет и один месяц, а может быть, и месяца еще не хватает! Вернуться бы мне так благополучно домой! Вы не смотрите на то, что я, может быть, выгляжу старше, это у нас порода такая... К пятнадцати годам у нас начинает борода пробиваться...

Плисецкий смотрел на Генеха, покачивал головой и улыбался, будто хотел сказать: «К твоему бельму и цвету лица тебе только бородки не хватает...» Затем сказал сотскому, чтобы тот, пока он просмотрит бумаги, отвел парня вниз, в кутузку. И Генех сразу же утратил всю свою бодрость, лицо его стало бледнее обычного, а в душе он уже окончательно похоронил своего брата-беднягу: «Эх, плохи твои дела, Довид-Лейб, горе тебе!..»

— Слышь ты, человечина, богом мечена! А ты как попал в каталажку? Какие дела натворил? Кто на тебя донес?

Так обратился Берл-рыжий к новому попутчику, к Генеху, а богач Шолом-Бер Теплицкий из Теплика стал его разглядывать с головы до ног, как разглядывают вора, только что пойманного с поличным. Генех, в свою очередь, смотрел на богача совсем ошеломленный и от восторга, что видит перед собою самого Шолом-Бера, стал лопотать, сам не зная что. Берл-рыжий, который никогда, как мы уже знаем, не терял присутствия духа и любил шутить, даже когда ему субботу не на что было справить, теперь захотел щегольнуть перед богачом, подтрунивая над глупым парнем, как это бывает с бедняком, когда он встречает другого бедняка, почище его самого, и, чтобы доставить удовольствие богачу, попирает этого бедняка ногами.

— Беда прямо-таки со мной... И сам еше не знаю... Мой Довид-Лейб, бедняга, горе мне! А вдруг... Я знаю? Может быть, мне и больше восемнадцати? Тогда он пропал, упаси бог... — лопотал Генех, рассказывая о том, как он попал сюда.

— Чего губами шлепаешь? — перебил его Берл-рыжий. — Дурья голова! Говори по-человечески! Языком ворочай!

— Я это насчет моего Довид-Лейба бедного, — отвечает Генех и вдруг останавливается и спрашивает у Берла-рыжего: — Как я выгляжу, к примеру, на ваш взгляд?

— Как ты выглядишь? Как дикая образина! — отвечает Берл и сам же смеется своему остроумному ответу.

В то же время он оглядывается на богача, смеется ли тот... Но богачу не смешно. Он разглядывает несчастного Генеха, оборванного, обшарпанного, и удивляется: для чего, скажите, живет такое существо на белом свете?

— Нет! — говорит Генех, глядя одним глазом на богача, а бельмом — на Берла. — Я не о том! Я хотел спросить, сколько, к примеру, вы дали бы мне?

— Чего дали бы?

—- Лет то есть... Вот что.

— Ах, сколько тебе лет? Думаю, что не больше двадцати двух, а может, — еще и с хвостиком?

Генех от досады и злобы даже взвизгнул и налетел на Берла-рыжего, словно тот хотел его зарезать.

— Сдурели или спятили? Что это вы говорите? Совсем недавно Довид-Лейбу двадцать исполнилось, а он на два с половиной года старше меня... Как же вы считаете? Лишь бы сболтнуть?

При этом Генех выглядел таким убитым и печальным, лицо его так жалостливо вытянулось, что даже сам богач заинтересовался и спросил: f

— Вы, стало быть, братья, как я понимаю?

— Нас два брата и мать-старуха, значит, и девочка лет тринадцати в служанках, и еще братишка поменьше — в лавке на побегушках, и еще две маленькие девочки и мальчик в талмудторе...* И всех ему кормить... А если, упаси и помилуй бог, он уйдет, всем нам прицепить по торбе и пойти по миру...

И Генех рассказывает, как умеет, всю историю с призывом, со льготой, о том, что кто-то, видно, донес будто ему больше восемнадцати, хотя он может присягнуть, что ему еще нет восемнадцати, но, как назло, у него, у Генеха, растет борода, и все говорят, что он выглядит, как двадцатилетний, если не старше... А если так, то ведь у Довид-Лейба никакой льготы и в помине нет... Что же они будут делать, если он уйдет?..

Генех отворачивается, начинает якобы кашлять, сморкается и вытирает глаза.

— Жалость какая... — невольно вырвалось у богача.

— Недоля! — прибавил Берл-рыжий с полуусмешкой, долженствующей означать и иронию и сочувствие. — Он, как видите, хорош, а братец у него, — я его знаю, — вообще какой-то придушенный... Он годится в солдаты точно так же, как и я...

И чтобы видно было, что он, Берл-рыжий, действительно в солдаты не годится, он выставил вперед свою кривую ногу...

ГЛАВА ПЯТАЯ

Этап тронулся

До того дня, когда происходит действие нашего рассказа, до последней минуты этого дня тепликскому богачу Шолом-Беру не верилось, что его вышлют по этапу в Гайсин. Он все время хорохорился, писал бумаги, искал протекции. Однако Плисецкий, в свою очередь, всячески стремился к тому, чтобы наш тепликский богач совершил прогулку из Теплика в Гайсин по этапу и обязательно — пешком.

— Ты пойдешь у меня «мит ди раглаим»! — сказал ему, по своему обыкновению, Аман Иванович, наполовину по-русски, наполовину по-древнееврейски. — Ножками!

День, будто назло, выдался ясный, теплый, летний. Словно жених из-под венца, выглянул огненный шар солнца, весело, как богатырь, приготовился он совершать свое великое небесное путешествие, освешать всех своим сиянием, обогревать всех своим теплом... Никто не спрячется от его зноя, когда он разгорится как следует и накалит землю, словно печь огненную.

Лавочники покинули свои лавки, ремесленники — свои верстаки, меламеды — свои хедеры, — все шли смотреть, как богача ведут по этапу. Тепликские жители, глядя на богача, стоявшего с опущенной головой, говорили друг другу, что вот с кого надо пример брать. Но в душе они радовались: дожили однако!.. Жаль было людям только Берла-рыжего и Генеха-холостяка. Для богача вынесли витые булки, жареных уток и прочую снедь на дорогу. А Берлу-рыжему жена и дети принесли булку, отварную картошку с перцем да еще связку молодого чеснока. Одному только Генеху ничего не принесли. Тогда чужие люди собрали немного мелочи и купили ему буханку хлеба, несколько рыбешек и луку, и все эти яства передали конвою в руки. Конвой все это принял очень любезно, обещал, что все будет цело и ничего из этого не пропадет. На крыльцо вышел Аман Иванович, приказал этапу трогаться, и этап тронулся, а за ним — весь Теплик.

Конвой состоял из одного сотского Лавра — волосатого существа в волосатой свитке и высокой мохнатой шапке, с большой суковатой палкой с деревянным набалдашником и острым, словно штык, железным наконечником. Жареных уток и соленую рыбу он взял под одну руку, булки, чеснок и прочую зелень — под другую, рапорт сунул за пазуху, и все двинулись в путь — быстро, гораздо быстрее, чем можно себе представить. Быстрота объяснялась тем, что наши арестанты хотели как можно скорее выбраться из города и просили сотского Лавра разогнать малышей, которые не поленились и проводили этап далеко-далеко, аж по ту сторону мельниц. Лавр поднял свою палку с наконечником, и озорники разлетелись, как вспугнутые птицы. Арестанты остались одни в чистом поле и уже перестали стремительно мчаться вперед, замедлили шаг и заговорили с конвоем насчет того, чтобы присесть на зеленой травке и малость дух перевести.

Конвой, то есть сотский Лавр, — человек неплохой. Он очень скоро согласился на это, тем более что и сам хотел отдохнуть и перекусить, попробовать жареной утки, запах которой всю дорогу щекотал в носу. От витых булок он уже, собственно, успел отщипнуть кусок-другой и нашел, что они недурны на вкус. Попробовал он и рыбки, которая оказалась вполне приемлемой, особенно с чесноком. Так как арестанты шли впереди, а конвой позади, то они не заметили, что тот жует. А когда заметили, заговорили друг с другом по-еврейски:

— А мужичок-то довольно аппетитно уписывает! — заметил богач, глядя, как Лавр щиплет булку и сует куски в рот.

— Сказали бы хоть «не сглазить»! — ответил Берл-рыжий, шутя по своему обыкновению. — Готов поклясться, что, глядя на него, я и сам есть захотел. А ты что скажешь, Генех? У тебя еще не урчит в животе?

Генех-холостяк смачно проглотил слюну, как бык во время жвачки, и проговорил на своем странном языке:

— Сказать чтобы я сильно проголодался, не могу, но... вообще... я закусил бы, пожалуй, было бы что.

— У меня есть все, — сказал богач и взглянул на конвоира.

— По-моему, без рюмочки это еще не все! — заметил Берл-рыжий и нарочно перевел свои слова, чтобы Лавр понял, о чем идет речь: — Чи правда, Лавре, що без горилки, як без зубов?

— Авжеж! — ответил Лавр вполне серьезно.

Они перекидывались словами до тех пор, пока не решили: так как отсюда недалеко до Гранова, всего две-три версты, пусть один из арестованных, — Генех-холостяк конечно, он еще молодой, — сбегает туда на одной ножке и принесет бутылку водки, а остальные два арестанта — Шолом-Бер Теплицкий и Берл-рыжий поручатся за него, что он не убежит. Все присели на травке, на пригорке под деревом, оба арестанта затеяли разговор, а конвой уселся рядом и стал смотреть на дорогу в Гранов.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Он ему напоминает о старых грехах

Будь я художником или хотя бы фотографом, я снял бы эту группу, эту троицу, сидящую так живописно посреди поля, на пригорке, под грушевым деревом с мелкими зелеными листочками, деревом, на котором растут дикие грушки, тверже камешков, — их и в рот нельзя взять, не знаешь даже, для чего их создал господь бог...

Между сотским Лавром в высокой мохнатой шапке, с одной стороны, и рыжим Берлом с кривой ногой и красным подвижным лицом в веснушках, с другой стороны, наш тепликский богач, Шолом-Бер, с маленькими глазками и редкой бороденкой, в новом суконном кафтане и субботнем шелковом картузе, выглядел как важный гость на свадьбе среди мелкой братии или как высокопоставленная личность среди простых людей, имеющих честь сидеть с ним рядом. Такой человек держится как будто просто, как будто наравне со всеми, а все же не совсем так. О чем ему угодно, о том и говорит; к тому, что он говорит, надо прислушиваться, а когда говорит другой, он может перебить его речь на полуслове.

— Что вы скажете, какая жара?— обратился он к рыжему Берлу, вздохнул, огляделся по сторонам, закатал рукава до локтей и стал обмахиваться шелковым картузом.

— М-да, не холодно! — ответил Берл и тоже взглянул в ту сторону, куда смотрел богач.

— Хоть бы дождя не было! — сказал богач и посмотрел на небо.

— Да... В самый раз по нашим шелковым одеждам! — ответил в тон ему Берл и снова взглянул в ту же сторону, что и богач.

— Неплохой мужик наш страж! — произносит богач и следит взглядом за длинной порожней телегой, запряженной парой крупных волов. В телеге сидит маленький мальчик и крутит в воздухе кнутом.

— Наш страж? — отвечает Берл. — Черт мог бы взять вместо него троих наших евреев, из тех, что доносят на бедняка, который приготовляет несколько бутылок изюмного вина, разносит их по знакомым и тем кормится с женой и детьми вот уже сколько лет.

— Как вы думаете? — перебивает его богач и смотрит на дорогу, ведущую в Гранов. — Как вы думаете? Он не заблудится, то есть я хочу сказать, он не удерет, этот наш парень, как вы его называете?

— Вот-этот малахольный? — говорит Берл и глядит на дорогу, ведущую в Гранов. — Разве он провинился в чем-нибудь или совершил преступление? Чего ему бежать? Он такой же преступник, как и я, к примеру.

— А чем может кончиться для вас это дело? — спрашивает богач, поглядывая на Берла сверху вниз одним глазом. Другой глаз прикрыт, а во рту у него травинка, которую он жует.

— Какое дело? Изюмное вино? «Рестантскими» ротами такая «уголовщина» не грозит! Но мало ли как меня могут наказать? Я разве знаю? Пускай накажут, — что мне от этого? Что они у меня возьмут? Нужду мою? Разве что посадят? Ну что ж, посидим денек-другой. Другое дело — вы! Ведь вы же, не сглазить бы, человек богатый! Скажу вам по правде, реб Шолом-Бер, уж вы, пожалуйста, не обижайтесь, но я на вашем месте не стал бы сидеть в кутузке из-за такой глупости, из-за помойного ведра! Во-первых, я не спорил бы с полицией, а во-вторых, будь я в таком положении, как вы, меня не водили бы по этапу за такое дело. Сам Теплик не должен был бы допустить, чтобы первый богач в городе шел по этапу, как простой человек, наравне со всеми нищими...

В другое время Берл-рыжий получил бы от тепликского богача как полагается за такие речи — он, наверное, «открыл бы головою двери» за такие разговоры. Но сейчас, следуя по этапу в Гайсин, Шолом-Бер смиренно принимал все. Сейчас ему можно было говорить что угодно. И Берл-рыжий сводил с ним счеты, правда по-хорошему, не ссорясь. Он пододвинулся со своей кривой ногой вплотную к богачу, так что тот вынужден был немного отодвинуться, и начал:

— Вы помните, реб Шолом-Бер, с каких пор мы знаем друг друга? Ведь этому уже много лет! Я вас помню, когда вы были еще вот таким малышом (Берл опустил ладонь чуть ли не до самой земли). Вы, вероятно, одних лет со мною, а может быть, старше на год-другой, и должны меня помнить, потому что мой дед и ваш отец... не пугайтесь, не родственники, то есть, может быть, и дальняя родня по материнской линии, но довольно близкие соседи по местам в старой синагоге: ваш отец — у восточной стены, а мой дед — у противоположной, так что, когда вы молились стоя, мы видели вашу спину. Я даже помню еще блестящую атласную спину вашего отца, его широкие плечи и серебряную кайму на талесе. А мой дед, реб Нафтоли-винокур, — вы его, наверное, помните, — накинет, бывало, на голову свой желтый талес и потихоньку меня щиплет, чтобы я смотрел в молитвенник, потому что молиться мне хотелось так же, как вам. Я отлично видел (ведь я стоял позади), что во время тихой молитвы «Восемнадцать благословений» вы смотрели вниз на свои сапожки, которые у вас скрипели. И как же я завидовал, что на вас всегда новые сапожки, а на мне всегда старые, в заплатах, потому что из-за больной ноги я никогда не мог иметь порядочных сапог, да и вообще она причиняла мне немало горя: помимо того что мне трудно было ходить, надо мной постоянно смеялись, называли «кривулей» и передразнивали мою походку... И больше всех — вы, реб Шолом-Бер, не к стыду вам будь сказано, и еще такие же сынки богатых, «панские козлята», вроде вас...

— Я? — всполошился богач, но тут же вспомнил, что это правда: ведь он и в самом деле дразнил Берла-рыжего и подражал тому, как он ковыляет.

— Но это бы еще с полгоря. Вы не хотели принимать меня в компанию, гнали палками, наступали на больную ногу, становились, будто нечаянно, каблуками на пальцы, так, чтобы я почувствовал, чтобы кричал. Я кричал, а вы хохотали, за бока хватались...

— Это вы, вероятно, уже выдумываете! — сказал богач, краснея от стыда за то, что так издевался над калекой, и вспоминая, как был он избалован в детстве и мог делать что вздумается.

— Еще скажу: я рассказал про это деду, а он — вашему отцу. А ваш отец не захотел верить и раскричался на моего деда, что его сын — мальчик тихий и не станет водиться с «детьми нищих». Понимаете? Дети нищих! С тех пор я узнал, кто я такой, узнал, что я дитя нищего... Я спросил у деда, что это значит, и дед растолковал мне, что значит дитя нищего и что такое дитя богача. И все же я не понимал, почему сын богача имеет право наступать на ногу сыну нищего, а сын нищего должен молчать. Я и об этом спросил деда, а дед сказал: «Потому что богач — это не нищий, а нищий — не богач, то есть, богач — это богач, а нищий — это нищий». Я все равно ничего не понимал и смотрел деду в глаза, авось я по глазам его узнаю, в чем смысл этих слов. Но и в глазах я ничего не увидал! Я видел только темную тучу на его лице, морщины на лбу и больше ничего... И должен признаться, — дело прошлое, — с тех пор я возненавидел всех богачей, и всех детей богачей, а больше всех невзлюбил вас...

— Меня? — Богач даже за сердце схватился.

— Вас, вас! Вы были тогда еще совсем мальчишкой, извините, молокососом. Оба мы тогда были совсем еще малышами. Но и потом, когда мы повзрослели, стали подростками, вы отворачивались, притворялись, будто не знаете меня, боялись взглянуть в мою сторону, а вдруг я с вами поздороваюсь и вам придется мне ответить...

Тепликский богач Шолом-Бер даже заерзал на месте и махнул рукой, будто желая сказать: «Это, положим, не так...» Но про себя вспомнил, что это, возможно, и так, потому что отец всегда внушал ему, что он не ровня другим мальчишкам...

— Уж вы извините меня, реб Шолом-Бер, мелочь запоминается. На свою первую свадьбу (вы женились раньше меня) я послал вам приглашение, но вы даже письмом не ответили мне.

— Право, не помню...

— Где уж вам помнить? Ведь вы, наверное, не помните и того, что я, не теперь будь сказано, оставшись вдовцом, послал своего дядю Иосю (дед тогда был уже на том свете) к вам и просил сказать, что я остался один, как в пустыне, с двумя малыми детьми... Но вы ответили, что не занимаетесь мирскими делами...

— Я так ответил? Смотрите-ка, а не соврал ли ваш дядя Иося?..

— Может быть, вы и правы... Я знаю только, что вы не помогли мне ни тогда, ни в другой раз, когда я погорел, выбежал из дому в чем мать родила, да и потом, когда мы однажды встретились в Гайсине, в заезжем доме, если помните, во время ярмарки... Вы, если не ошибаюсь, приехали не то покупать пару лошадей или корову, не то рожь продавать?..

Богач тер лоб, как человек, желающий вспомнить то, что позабыл, и удивляющийся тому, что другой об этом помнит. И возмущает его то, что Берл-рыжий, который в Теплике не удостоился бы чести парой слов с ним перекинуться, сейчас имеет наглость выговаривать ему за прежние ошибки, напоминать старые грехи! Шолом-Бер хотел заговорить, но в это время прибежал из Гранова Генех с бутылкой водки. Он запыхался, так как бежал, боясь, что кто-нибудь встретится по пути и поймает его.

Все три преступника садятся за трапезу, выпивают по рюмочке, угощают конвоира парой стопочек. Тот не отказывается, но морщится, вытирает волосатой свиткой густые усы и посылает ко всем чертям Гранов с его крепкой водкой.

— Дуже гирька, нехай ему сим чертив![1] — произносит Лавр и машет рукой, как человек, зарекающийся когда-либо взять в рот хотя бы каплю!

Тем не менее, когда после рыбы принялись за утку, его уговорили выпить еще стаканчик. Это стоило немалого труда, но Лавр все-таки уступил и выпил до дна, так как ему хотели налить еще стаканчик.

Перекусив, все прилегли в тени под грушей, — не дремать, упаси бог, а просто так смотреть в небо, следить за облачками, которые плывут, расползаются и вдруг исчезают, словно дым, а стая ворон, построившись «глаголем», парит, парит и остается на том же месте.

Лежать лицом кверху и смотреть в небо после еды — прекрасное средство от бессонницы. Первым доказал это сам конвоир, который сразу же захрапел, как перепуганная лошадь. Следом пос