 Фото сайта Хай вей: Т.Г. Шевченко
Княгиня
Варвара Алексеевна Репнина – Волконская (очень замечательная женщина, достойная
отдельного романа), которой, по своей обычной привычке, жалобился на тяжкую
судьбу крепостных родственников Шевченко, организовала среди дворян «подписку».
По этой «подписке» она собрала необходимую сумму и передала её Тарасу. Тарас на
радостях эти деньги пропил, так как душе своей отказать не мог. Княгиня
написала поэту и художнику обиженное письмо… А сестры с братьями остались
крепостными.
 Фото сайта
Хай вей: Княгиня Репнина-Волконская
Е. А. Ганненко вспоминает: Ткаченко был так добр, что охотно рассказывал мне о
своем любимом товарище (Шевченко – Авт.), хотя из этих рассказов я узнал, к
сожалению, мало нового.
«Лицо у Шевченко, - говорил мне г. Ткаченко, - было не красиво, но выражение
его показывало в этом человеке присутствие великого ума. Когда он говорил с
женщинами, лицо его делалось необыкновенно приятным. Женщины его очень любили.
Шевченко не был живописцем и под конец жизни сам сознал это; впрочем,
композитор он был отличный. Исполнение далеко не соответствовало
предначертанному плану, и не раз он плакал, неудачно рисуя картину, отлично им
задуманную…
Впрочем, это был вечный ученик, вечный труженик, вечный страдалец».
«…В середине 40-х гг. глубокое впечатление на прогрессивную интеллигенцию
производили революционные произведения Шевченко, направленные против
национально-казацкой романтики, против реакционно-дворянской историографии. Об
этом вспоминают и Н. И. Костомаров, и П. А. Кулиш, и другие» - пишет в своей
статье «Тарас Григорьевич Шевченко по воспоминаниям разных лиц» (журн.
«Киевская старина», 1882, кн. 10, октябрь, стр. 69) Н. М. Белозерский, брат
члена Кирилло-Мефодиевского общества, В. М. Белозерского.
В 1847 году, членов Кирилло-Мефодиевского общества арестовывают и изымают
рукописные стишки Шевченко. Император, лично прочитал поэму «Сон»,
предоставленную ему Третьим отделением. По свидетельству Белинского, «читая
пасквиль на себя, государь хохотал», а рассвирепел только дойдя «до пасквиля на
императрицу». «Допустим, он имел причины быть недовольным мною, - заметил
Николай, - но её же за что?».
В отличие от Тараса, император Николай знал, в каких целях императрица
приобрела портрет Жуковского. Шевченко был арестован под Киевом и доставлен в
столицу. По словам сопровождающих, в дороге Шевченко был весел, шутил, пел
украинские песни.
Но на допросе он загрустил, ему стало понятна причина ареста. Он ведь думал,
что раз не имеет никакого отношения к «революционному» обществу, то нет причины
и грустить.
Шевченко часто приходил в недоумение о том, что обвиняют его в рисовании
карикатур на императора Николая, его жену и близких к нему. Он заверяет, что
никогда карикатур не рисовал. Но в приговоре сказано четко – с запретом писать
и рисовать! Многие современники Тараса вспоминают о том, что в его альбомах частенько
встречались скабрезные и фривольные рисунки.
Император Николай был обижен лично как муж и за мать своих детей, на что
указывает в своем докладе граф Орлов. В секретном отношении инспекторского
департамента военного министерства, при котором Шевченко препровожден в
отдельный Оренбургский корпус, значилось, что поэт сдается в корпус «рядовым, с
правом выслуги, под строжайший надзор, с воспрещением писать и рисовать и чтобы
от него ни под каким видом не могло выходить возмутительных и пасквильных сочинений»
(«И[сторический] В[естник]» 1886 г.). Причем слова «с воспрещением писать и
рисовать» начертаны рукой самого императора!
Официальное отношение графа Игнатьева по делу Шевченко гласит: «Стихи и
рисунки, помещенные в отобранных (в 1850 г.) от него двух альбомах, не
заключают в себе ничего преступного, кроме того только, что на некоторых
рисунках изображены непристойные сцены». Жизнь в ссылке у Тараса Григорьевича
была относительно сносной. Он пользовался самой широкой свободой, возможной в
полудикой стране, находившейся притом на военном положении. Жил он отдельно от
солдат в особой калмыцкой юламейке, ходил и ездил когда и куда угодно, посещал
даже соседних мирных киргизских старшин. Его переписка с друзьями была свободна
от контроля, местное начальство не возбраняло ему даже носить традиционную
опушковую шапку и партикулярное платье.
Хорош солдат в гражданской одежде! Шевченко продолжал сочинять и рисовать, ему
даже кисти и краски привезли. Очень много он рисовал тушью, в том числе и
портреты начальства. Несмотря на такое отношение начальства, жизнь Шевченко,
даже в эту лучшую пору ссылки, далеко не характеризует в нем той выдержки и
силы воли, которые, наверное, сократили бы срок ссылки поэта, а, пожалуй,
вывели бы его из-под тяжкой солдатской шапки, так как в высочайшем повелении о
сдаче Шевченко в солдаты упомянута знаменательная фраза «с правом выслуги».
Конечно, енотовые шубы остались в Петербурге, вдоволь попьянствовать и сладко
откушать в дворянских салонах, возможности не было. Вот воспоминания прапорщика
Эраста Васильевича Нудетова о крепости Раим: «Меня поразила, - говорит г. Н., -
какая-то странная неуклюжая фигура, разгуливавшая по церковной площади. Кругом
все военный народ, - солдаты, офицеры, а он в мерлушковой шапке, в широких
шароварах, в какой-то странной поддевке и с бородой. Он так вольно похаживал,
заговаривал с офицерами, смеялся».
На вопрос Неудетова, один из офицеров укрепления ответил, что это знаменитый
хохлацкий поэт Шевченко, сданный в солдаты по какому-то политическому делу.
- В солдаты? Почему же он не в форме? И с бородой?
- Ну, что вы, ему и без того горько! Видимо и в солдатах Тарас продолжал
причитать, что ему-то хуже всех, он ведь хахол, а остальные – не хахлы, и им
только хорошо.
«…Тарас Григорьевич, находясь постоянно в обществе офицеров (он не любил
солдатского общества и не сближался с ним, по крайней мере, в ту пору),
принимал деятельное участие в таком времяпрепровождении начальствующих чинов (в
пьянках – Авт.). В трезвом состоянии Шевченко был угрюм, необщителен даже с
самыми близкими знакомыми и большею частью сидел дома, но как только на столе
показывалась чарочка, настроение поэта менялось, он становился веселым,
добродушным, разговорчивым, сыпал анекдотами на малорусском языке и до умора
смешил компанию. Это, впрочем, продолжалось недолго. Добродушные шутки
мало-помалу сменялись насмешками, доходившими иногда до простой брани. Тут
Шевченко уже не стесняясь, бранил «бурбонами» и т. д. не только прапорщиков, но
и самого добродушного Матвеева (командира гарнизона – Авт.), только крякавшего
в ответ».
Не зная лично Гоголя, Шевченко решился написать ему «по праву малороссийского
виршеплета»: «Я теперь, как падающий в бездну, готов за все ухватиться - ужасна
безнадежность! так ужасна, что одна только христианская философия может
бороться с ней». Впрочем, судя по дневникам Шевченко, жизнь его в ссылке была
не такой уж тяжелой: «Сегодня я, как и вчера, рано пришел на огород, долго
лежал под вербою, слухал иволгу и, наконец, заснул. Сновидение имело на меня
прекрасное влияние в продолжение всего дня...», - так описывает очередной день
своей службы Шевченко. Далее выдающийся украинский поэт и художник,
преследуемый царским самодержавием, писал: «Ни малейшей охоты к труду. Сижу или
лежу молча по целым дням под моею любимою вербою, и хоть бы на смех что-то
шевельнулось в воображении. Таки совершенно ничего».
От такой «тяжкой» доли, Тарас Григорьевич писал знакомым дворянам-крепостникам
письма, обильно смачивая их «скупой мужской слезой». В письмах просил денег и
участия в освобождении его от тяжкой солдатской службы.
Знакомые Шевченко Лизогубы всячески старались смягчить судьбу Шевченко во время
его ссылки и помогали ему материально. Они обращались с просьбами за него к
Василию Алексеевичу Перовскому, в то время начальнику Оренбургского края.
Перовский знал о Шевченко от К. П. Брюллова, В. А. Жуковского и прочих. Просил
за Шевченко у Перовского, при проезде его через Москву, и граф А. И. Гудович
(брат жены Ильи Ивановича Лизогуба). Просил за него и в Петербурге и в Оренбурге
известный поэт, граф А. К. Толстой. Но Перовский, хотя и был всесильным
сатрапом, как выразился Шевченко, ничего не мог сделать для Шевченко: так был
зол на поэта император Николай Павлович.
Перовский говорил Лизогубам, Толстому и Гудовичу, что лучше теперь молчать,
чтобы забыли о Шевченко, так как ходатайство за него может только послужить во
вред ему. Факт это несомненный и серьезный, так как освещает личность В. А.
Перовского иначе, чем думал о нем Шевченко. Перовский, суровый на вид, был
добр, чрезвычайно благороден и рыцарски честен: он всегда облегчал судьбу
сосланных, о чем не раз заявляли эти сосланные поляки и русские, но в пользу
Шевченко он сделать что-либо был бессилен. Император Николай считал Шевченко
неблагодарной скотиной и был обижен и озлоблен за представление его жены в
карикатурном виде.
В делах III Отделения сохранилась собственноручная записка В. А. Перовского от
4 февраля 1850 года к начальнику штаба III Отделения Л. В. Дубельту: «…Зная,
как у вас мало свободного времени, я не намерен докучать вам личными
объяснениями, и потому, прилагая при сем записку об одном деле, прошу
покорнейше ваше превосходительство прочесть ее в свободную минуту, а потом
уведомить меня: можно ли что-либо, по вашему мнению, предпринять в облегчение
участи Шевченко?...»
Прощению Шевченко много способствовала великая княгиня Мария Николаевна,
находившаяся в дружеских почти отношениях с графом А. Толстым, который высоко
ценил талант Шевченко. Без содействия великой княгини, как сестры императора и
как всесильного президента Академии, никакие просьбы и никакие хлопоты доброго
и почтенного вице-президента графа Ф. П. Толстого не помогли бы изменить участи
поэта.
И вот, стенания, мольбы и слезы Тараса были услышаны Всевышним, в 1857 году
ссылка была успешно завершена прощением сына императора Николая, занявшим к
тому времени престол Российской империи.
 Фото сайта Хай вей: в рекрутах.
Возвращение
Шевченко из ссылки было «долгим и трудным». По дороге, в Нижнем Новгороде, он
был задержан, так как ему запретили въезд в обе столицы. В Нижнем Новгороде был
военным губернатором Муравьев, добрейшей души человек. Он и попросил секретаря
губернского комитета (благотворительного) Шрейдерса приютить у себя Шевченко на
время, пока он не получит от императора, по его губернаторскому прошению,
разрешения для Тараса жить в Петербурге.
Вот воспоминания Г. П. Демьянова о пребывании Шевченко в Нижнем. «…Как-то раз
несколько человек, в том числе и Шевченко, сидели за столом у К. А. Шрейдерса;
обед подходил к концу. Вдруг в столовую неожиданно входит горбатовский
исправник N., к слову сказать, редкой доброты человек; хозяин представил его
Шевченке. Последний почему-то сразу переменился, нахмурился, опустил голову
вниз и несколько минут сидел молча.
- А позвольте вас спросить, - вдруг неожиданно обратился он к исправнику, - чи
вы и вправду исправник?
Тот растерянно посмотрел на него и ответил: Да, исправник...
- Эге-е-е... А що ж, господин исправник, вы часто имеете діло с христьянами?..
- Да, случается, имею...
- Эге-е-е, случается... А що, господин исправник, - продолжал он дрогнувшим
голосом, - случается, що... і в пику, і в потилицю (и в глаза и в затылок), і
порку задаєте?.. Хе-хе-хе... А що ж і не бити эту божую скотину, ведь вона
безсловесна и беспомощна... Бийте, бийте на здоров’я...
И совершенно неожиданно Шевченко зарыдал... В страшном волнении, отодвинув от
себя прибор, он быстро, с судорожными рыданиями, поднялся со стула и так же
быстро направился в свою комнату. На всех присутствующих описанная сцена
произвела гнетущее впечатление; долго все сидели молча, растерянные...
Немного погодя, К. А. вошел в комнату, где жил Шевченко; тот сидел, опустив
голову и закрыв лицо руками; К. А. начал успокаивать его и, немного погодя,
успел убедить, что он напрасно обидел N., так как последний добрый и честный
человек, которого крайняя нужда заставила надеть полицейский мундир.
- О боже ж мій, боже! - воскликнул Шевченко с глубокою скорбью в голосе,
- за що ж я оскорбив його, за що ж оскорбив?!
Он долго ходил в слезах, наконец, немного спустя, стремительно бросился из
своей комнаты и, разыскав N.. просил у него прощения.
Исправник, прослезившись, молча горячо жал ему руки...»
В конце 1857 года, поэт влюбился в актрису местного театра Екатерину Пиунову.
30 января 1858 года поэт предложил Екатерине выйти за него замуж. Она ответила
отказом. Слишком большая разница в возрасте: «милочцi Пiуновiй» было в ту пору
17 лет. Об этой любви в дневнике ("Журнале") Шевченко есть такая
запись от 30 января 1858 года: «Я вас люблю и говорю это вам прямо без всяких
возгласов и восторгов... Сделаться вашим мужем для меня величайшее счастье и
отказаться от этой мысли будет трудно. Но если судьба решила иначе, если я имел
несчастие не понравиться вам, я должен покориться обстоятельствам... И если вы
не можете или не хотите быть моей женою, то позвольте мне оставить хоть одно
утешение - остаться вашим другом...»
Однако и после отказа Тарас, «откушавши» водки регулярно прорывался за кулисы в
поисках любви мадемуазель Пиуновой, вынужденной прятаться от пьяного поэта.
Кроме того, Пиуновой Тарас Григорьевич принялся посылать записки непристойного
содержания.
Наступил 1858 год, благодаря усиленным стараниям и хлопотам губернатора
Муравьева (а не друзей, как пишут многие), Шевченко был окончательно помилован
и вскоре получил разрешение на «право свободного въезда в столицы».
В столице, в Академии художественных наук Шевченко получил мастерскую, в
которой и стал жить. Странно, но он не отказался от услуг подневольного
солдата, который был выделен ему в прислуги Академией наук! И, как пишут многие
патриотические издания, Тарас Григорьевич стал в своих произведениях с
удвоенным усилием обличать царизм и крепостничество!
В 1859 и 1860 годах господин Малецкий, тогда ученик военной школы в Петербурге,
бывал у своего товарища, графа Эдварда Подосского, студента-юриста,
проживавшего на квартире у известного артиста-художника Мартынова. Там
собирались «революционные» художники и писатели. Бывал там и Шевченко. Вот что
вспоминает о нем Малецкий: «…Из разговоров, касающихся политических и
общественных дел, которые велись в упомянутом выше кружке, у меня сохранилось
впечатление, что Шевченко часто любил говорить об обидах, чинимых мужику
польской шляхтой, которую ненавидел; ударяя себя при этом рукой в грудь, он
повторял непрестанно: «Вот можете убедиться на моем примере». Пример конечно
убедительный – «изможденный непосильным трудом» до опухлости, крепостной Тарас!
Весной 1859 года Шевченко едет на Украину. Там он встречается со своими
родственниками. Об этом периоде есть следующие воспоминания.
М. К. Чалый: «…Весною 1859 года Тарас вырвался из столицы и посетил свое родное
село. С братьями он оставался недолго по разным причинам. Ярина рассказывала
Сошенку о свидании своем с Тарасом следующее:
«Була я на городі - полола. Дивлюсь - біжить моя дівчинка: «Мамо, мамо, вас
якийсь Тарас гукає». «Скажи, - каже, - матері, що до неї Тарас прийшов». –
«Який Тарас?» А сама і з місця не зоступлю. Аж ось і сам він іде.
«Здрастуй, сестро!..» Я вже й не знаю, що зо мною було. От ми сіли гарненько
під грушею; він, сердешний, положив голову на мої коліна та все просить мене,
щоб я йому розказувала про своє життя гіркеє. От я йому й розказую, а він,
покійник, слухає та все додає: «Еге ж! так, сестро, так!» Наплакалась я доволі,
аж покіль не доказала до кінця - як мій чоловік умер... Він, сердешний, встав,
подивився на небо, перехрестивсь та й сказав: «Слава ж тобі господи! Молись,
сестро: і я вільний, і ти вільна...»
Прощаясь с сестрой, Тарас не мог ей уделить больше рублевой бумажки...»
«…Посетив свое родимое село и найдя своих родных в нескончаемых трудах,
бедности и неволе, Тарас Григорьевич искал приюта растерзанной душе своей у
дальнего родственника - Варфоломея Григорьевича Шевченка, сестра которого
замужем за родным братом поэта Осипом. В Корсуне прогостил он около двух
месяцев. Расставшись еще в роковом 1847 году, друзья не виделись в течение 12
лет. Было, казалось, о чем поговорить. Но Тарас вообще не любил ни с кем
говорить о своем прошедшем, хотя и многое мог бы рассказать здесь, на досуге, и
притом такому близкому человеку, как Варфоломей Григорьевич. Предметом беседы
их было большею частию устройство будущего жилища поэта где-нибудь над Днепром,
неподалеку от Корсуня. Около половины июля 1859 года они расстались.
С этого-то времени между назваными братьями началась самая оживленная
переписка: о покупке усадьбы под дом, о заготовлении строевого лесу, о
приискании жены, и проч.».
Странно, не правда ли? Сестре он уделил рублевую бумажку и поехал
договариваться о покупке земли и строительстве усадьбы! Видно не разжалобили
его слезы сестры.
А. М. Лазаревский вспоминает этот период так: «… Самые нежные отношения к
меньшей сестре, Ирине Григорьевне, Шевченко сохранил до самой смерти. Приезжая
на родину, он обыкновенно останавливался у нее и при этом любил беседовать с
ней, как он ее выкупит, как она с детьми будут вольными, как он устроит ее
жизнь. Особенно много на этот мотив говорил Шевченко в последний свой приезд на
родину, в 1859 году».
А ведь мог выкупить еще в 1845 году, да и здоровья бы в пьяном угаре не
потерял.
Еще Лазаревский вспоминает: «…Настал 1859 год. В каникулярное время я очутился
почему-то в Киеве, а не у родных; очутился здесь и Тарас Григорьевич,
доставленный сюда под арестом черкасским исправником Табачниковым после
известной катехизации с зернами, произведенной Тарасом в какой-то корчме...
Грустная эта история могла бы, говорят, кончиться ничем, но тут примешалось
будто бы личное самолюбие исправника, неосторожно задетое Шевченком. Исправник,
видите ли, любил в часы досуга предаваться поэтическим излияниям, и когда Тарас
был доставлен к нему, то он, после расспросов, успокоив его, накормил его даже
обедом, а после обеда представил ему на суд некоторые из своих стихотворений,
вынув их из столика, у которого они сидели. Тарас, прослушав одно или два
стихотворения и будучи, вероятно, в состоянии некоторого подпития и веселого
настроения, взял из рук исправника тетрадку его стихов, положил обратно в ящик,
из которого они были вынуты, и, заперши на ключ, выбросил ключ в растворенное
окно, дав совет непризнанному поэту не искать ключа. Обидевшийся исправник
сказал что-то резкое Шевченку; он ответил тем же. Исправник в старой
стереотипной форме указал на свое служебное положение, Шевченко отвечал:
«Дурний ти з твоїм...» Тогда исправник дал место правосудию, и раба божия
Тараса препроводили в Киев, а здесь посадили в крепость. Пока подлежащие власти
разбирали дело о неудачном гаданьи Тараса на зерне, его выпросил к себе на
поруки мой школьный товарищ священник Ефим Ботвиновский».
Современные украинисты эту «катехизацию» с зерном называют «революционной
деятельностью», после которой Шевченко «выслали в С-Петербург». Хороша у Тараса
была вторая ссылка – прямо в столицу империи!
Правда, путешествуя по Украине, Тарас Григорьевич, оказавшись в селе Милев, в
гостях у «кровопийцы» и «угнетателя» сахарозаводчика Платона Симиренко,
наплакал ему «в жилетку» слез о своей горькой судьбе. Результатом явилось
второе издание «Кобзаря» в 1860 году на сумму 1100 рублей за счет
сахарозаводчика. Немало было пролито им слез во всех домах украинских помещиков
и буржуев во время застолий.
Но, так как оставаться на Украине Тарас посчитал рискованным, то он отправился
в С-Петербург, в ставшую уже родной, Академию. По прибытию, в письме к своему
другу Я. Кухаренко, поэт писал: «Был я в прошлом году на Украине - был у
Межигорского Спаса. И на Хортице был и везде был и все плакал». Тут Тарас,
конечно, писал правду.
Подтверждением этого служат воспоминания Н. Д. Новицкого: «…Важнейшим из таких
мероприятий, несомненно, были переговоры, начатые весной 1860 года комитетом
«Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым», тогда только что
возникшим, с владельцем села Кирилловки и его крепостных душ, в числе которых
находились братья и сестра Шевченко.
Позже я, однако, узнал, что г. Флиорковский, освободив родных поэта (бесплатно
– Авт.), принял даже на себя уплату 900 р. банкового за них долга, за что ему
была выражена и признательность общества. Но когда это именно случилось и при
каких обстоятельствах, того уже я не знаю…»
Тут я вообще немею! Это как же надо было так угнетать в Украине крепостных, что
они от горя брали в банках кредиты! Тут-то мне становится понятной ненависть
Тараса к царю, придворным, дворянам и панам. Цена земли в то время была 16,86
рубля за десятину, т. е. на 900 рублей можно было купить 53 десятины, или 5,3
гектара!
В июне-июле 1860 года, Шевченко окончательно согласовывается место для будущего
жилья. Поскольку торги с помещиком Парчевским об участке в селе Пекари
оказались неудачными, Варфоломей находит новый вариант - выше по Днепру, на том
же правом берегу, между Каневом и Пекарями. «На тiй горi дуже багато дичок -
яблунь i груш. Садочок завести можна», - пишет он Тарасу. Шевченко в ответном
письме сообщает, что нужно брать десять десятин земли с условием выплаты денег
в течение года, «в три срока». Размах на целый гектар под усадьбу впечатляет!
В 1860 году
появляются строки, проникнутые надеждой на семейное счастье:
…Посаджу коло хатини
На вспомин дружинi
I яблуньку, i грушеньку,
На вспомин їдинiй!
В это же время в жизни поэта появляется его последняя любовь. Ликерия
Полусмакова (Полусмак) - двадцатилетняя вольнонаемная служанка петербургских
знакомых Шевченко. Он попросил руки у Ликерии. Она, скрепя сердце, согласилась
на предложение. «Он стар и, кажется, скупой, так неохота за него идти... Нет!
Пойду! Назло девкам карташевским пойду, чтобы они взбесились...» - мотивировала
свое согласие невеста.
Знакомые отговаривали Шевченко от этого шага. «Что вы задумали, Тарас
Григорьевич! Разве вы не знаете, что такое Ликерия!» - писала ему Надежда
Забила. Но Тарас обиделся за такое пренебрежение к выбору его сердца: «Хоть бы
отец мой родной поднялся из гроба, то я бы и его не послушал».
Но что-то сложилось не так, брак расстроился, и Тарас потребовал от Ликерии
вернуть все свои подарки, составил их список, несмотря на небольшую ценность
«даров», и даже ознакомил с этим списком третьих лиц.
Вскоре Тарас заболел и, в феврале 1861 года, скоропостижно умер…
А ведь где-то, рядом с нами, ходят его потомки, кровь от крови, так сказать…
Помните сироту Машеньку?
Кто-то из древних философов (возможно Сенека) проповедуя на словах щедрость,
доброту, порядочность, в жизни являлся невероятным скрягой, доносчиком и
развратником.
Когда же недоумевающие ученики мудреца обратились к нему с упреками, он, не
моргнув глазом, ответил: «Я же учу, как надо жить, а не как живу сам».
Источник: сайт Хай вей.
|
